«Сельская аппассионата»

Рассказы нашей бабушки.....

1. Алексей Иванович

       Написать эти воспоминания оказалось весьма сложно по одной, очень веской причине – бабушка все рассказывала в лицах, с мимикой, с интонацией каждого действующего героя. Много она помнила слов и выражений, которые были в ходу в годы ее детства, и в наши дни уже требовавшие перевода. «А у нас так говорили», любили повторять бабушка, хотя из своего родного села она уехала, а правильнее сказать – вырвалась в 1917 году, и с тех пор бывала там только изредка, приезжая в гости. А в пересказе без интонации, да еще сегодняшним «литературным» языком, все становится несколько сероватым, теряется острота и колорит повествования. Вроде черно-белой фотографии картины импрессиониста. Однако попробую.

       В самом начале, наверное, надо сказать два слова о предыстории. Бабушкин отец, Алексей Иванович, женился вдовцом, с тремя уже достаточно взрослыми детьми. Евдокия жила в имении князя и у нее тоже родилась дочь, и по тогдашним житейским правилам жениться на ней мог только вдовец. Евдокия в молодости была красавицей, темноволосая, с цыганскими чертами лица. По инициативе князя и состоялась эта свадьба, и взрослые дети Алексея Ивановича не выразили радости по этому поводу, тем более, что по возрасту она была их ровесница. Но это именно предыстория, поскольку после свадьбы у самой Евдокии дети появлялись с интервалом в два, или два с половиной года, и так до десяти персон.
       Имение князя было большое и старинное. Главный дом, настоящий дворец, стоял в глубине парка, чуть видный с площади. Центральная аллея вела к нему, обсаженная столетними тополями. После революции в доме разместилась школа и до сих пор со всех окружающих деревень дети приходят в нее, иногда за несколько километров. Зиму князь проводил в городе, а на летний сезон приезжал каждый год в своё имение.

       К Алексею Ивановичу вообще все село относилось с уважением, ведь он был не только специалистом широкого профиля – жестянщик, маляр, кровельщик, но еще и художник, и человек большой эрудиции. Дружбу водил Алексей Иванович с людьми непростыми – с учителем, с писарем, с фельдшером, с телеграфистом. Сам он в поле не работал, на сельхоз работах была занята его семья. Простые крестьяне относились к нему с большим уважением и называли только по имени-отчеству.
       Самым близким человеком в имении был для Алексея Ивановича повар князя, тоже эрудит. И летними вечерами частенько князь подолгу беседовал с этими двумя сельскими мудрецами. О чем они разговаривали – осталось тайной, но сам факт таких встреч уже говорит о многом. С помощью князя Алексей Иванович и построил дом в центре села, на площади, напротив церкви. Несложно теперь представить всю сельскую площадь, пыльную и мало ухоженную, на которую выходили несколько строений – две или три лавки, дома Алексея Ивановича и его соседей, а напротив – церковь и ворота в усадьбу князя. Вся география сохранилась до сегодняшнего дня. От площади расходятся несколько улиц и тянутся они весьма далеко, так что отдельные концы села уже представляют собой самостоятельные поселения, мало связанные с основным ядром. Улицы уходят в поля и леса, окружающие село со всех сторон. Насаждение лесов велось в тех краях планомерно, в прошлые века часто крестьяне сажали леса в качестве барщины, и за двести пятьдесят лет край стал лесным. Так как изначально места были болотистыми, то первоначально активно сажали тополь, который тянет воду из земли. Тополь вообще был самым распространенным деревом, да и само название села связано с этим деревом. Про времена крепостного права в селе ходило много легенд. Одна из них повествовала о том, что крестьянам запрещалось пасти скот в лесопосадках. А охраной лесопосадок у князя занимались нанятые из дальних далей ингуши. По-русски они не знали ни слова, крестьян не замечали в упор, но зато жестко несли свою службу. А пойманных в лесах коров отгоняли в имение, и получить корову назад крестьянин мог, только уплатив штраф. Штраф был чудовищный, один рубль. Для сравнения – за три рубля можно было купить неплохую новую корову. И бедный крепостной крестьянин шел плакаться к княгине, мол, забрела корова, разве уследишь, а дети плачут без молока и т.д. Княгиня давала рубль, крестьянин нес его князю и получал назад свою коровенку. Историческую правдивость данного рассказа установить уже невозможно, но то, что за лесопосадками князь следил – несомненно. Сегодня леса простираются на многие километры вокруг, и представить масштабы этой работы уже трудно. Особенно поражают леса хвойных пород - сосны тянутся рядами, уходят в бесконечность. И только могучие корни выступают из земли и тянутся во все стороны, а уж телега громыхает и подпрыгивает на этих корнях немилосердно.

       Конечно, сегодня у меня есть фотографии этого села и этой церкви, которые я сначала хотел использовать в качестве иллюстраций. Но подумав внимательно, и взвесив все за и против, я все-таки решил обойтись без фотографий. Ведь история очень типичная, таких в нашей стране было тысячи, и главное, наверное, не в том, где эти события происходили – а правдивая передача воспоминаний старого человека.

       Евдокия, жена Алексея Ивановича, рожала детей с завидной регулярностью. Так что когда родился последний ребенок, старшему было хорошо за двадцать. Одежды тогда были просторными, так что появление очередного малыша было большой неожиданности для всех, кроме самой Дуни. Обставлялось все просто. Чувствуя приближение родов, Дуня бежала к сестре в другой конец села, там появлялся на свет ребенок, а к вечеру они уже втроем возвращались в дом. Теперь послушайте, как она объясняла случившееся:
       - Ой, дети, мы через речку шли – а там дитё плывет. Во! – мы поймали и принесли вам!
       И я, вспоминала бабушка много лет спустя, уже вполне взрослая верила во все это и только думала, вот у нас и так столько детей, а почему же не взять того ребенка сестре, у нее всего двое? И только когда принесли последнего, старший Макар уже не выдержал:
       - И докОле же вы будете их ловить и сюдЫ нОсить? А не пора ли закончить!
Его слова оказались пророческими, и десятый младенец был последним в этой цепочке. И все десять детей выросли, создали свои семьи и разошлись по всей нашей необъятной стране. А количество внуков и правнуков уже никто не считал, потому, что сделать это было уже невозможно. Страна у нас большая, а взаимосвязь между родственниками с каждым новым поколением становилась все слабее и слабее. Когда впоследствии взрослые дети пытались выяснить свой возраст у Евдокии, то оказывалось, что сделать это невозможно.
       - Ты родилась на Петровки, а ты родился на Спаса.
       - А в каком году я родился?
       - А на што вам те года, што их – на веревку вешать?
У Евдокии был свой отсчет времени, и появление на свет детей никоим образом не было для нее эпохальными событиями.
       Поражало в рассказах бабушки то обстоятельство, что в одних и тех же условиях из детей выросли абсолютно разные люди. В конце концов, в родном селе остались два брата, которые жили в разных концах и недолюбливали друг друга.
       Но вернемся к Алексею Ивановичу, основателю всего рода. Он и сам дружил с разбором и жене не потакал. Если он входил в дом и видел, что у жены толкутся нежелательные соседки, то поступал он с ними просто – брал за руку, доводил до выхода и выталкивал за дверь. И все молча, без слов. И также следующую. Возражения, типа:
       - Ну, ты что, Ляксей Иваныч? – во внимание не принимались. Но уж, та, которую он не вышвыривал за дверь – та соседка чувствовала себя элитой, прямо избранницей. Значит, меня- то он уважает!

     Взаимоотношение с церковью были еще круче. По сегодняшним ученым меркам, его бы можно было назвать атеистом, но в деревенской жизни и слова-то такого никто не знал, и понятия такого не было и не могло быть. Алексей Иванович делал для церкви буквально все. Белил и красил стены-потолки, поновлял росписи и иконы самодельными красками, которые сам составлял по своим рецептам. Исходным материалом служили какие-то цветные камни, которые он растирал на своей терке в порошок, и разводил на конопляном масле, вываренном до определенной густоты. Ремонтировал он и церковную утварь, ну и конечно крыши и купола, ведь по основной своей специальности он был жестянщик. Но все делал по уговору, за оплату! На службу в церковь никогда не ходил, и попа в дом не пускал. На пасху батюшка торжественно обходил сельчан и они одаривали его крашеными яйцами и куличами, но мимо дома Алексея Ивановича батюшка пробегал побыстрее, что бы не встретиться с хозяином. О том, чтобы зайти в дом, не могло быть и речи – выкинет за порог. Однажды поп крепко насолил ему – одну из дочерей нарек таким невозможным именем, что и произнести было нельзя! Когда он вернулся с ребенком с крещения и назвал Евдокии имя дочери – та только рукой махнула:
       - Не приму, несите обратно!
       И понесли, и высказал попу что-то Алексей Иванович. Батюшка заюлил, засуетился – и тут же переписал имя. Мол, у княгини скоро день рождения, так нарекаю девочку в ее честь Марией.
       Так появилась на земле наша бабушка Мария Алексеевна, воспоминания которой я и пытаюсь сейчас пересказать. Сделать это весьма сложно потому, бабушка все рассказывала в лицах, с интонацией каждого действующего героя! В пересказе без интонации все становится несколько бледным и сероватым, теряется колорит повествования. Но текст – не кино, так что продолжаю дальше.
       Как уже говорилось, у Алексея Ивановича был давний друг – княжеский повар. Времена тогда были своеобразные и чудили богатые тоже своеобразно. Так вот, считалось, что полезен бульон – а мясо вредно! Для обеда варилось много мяса, которое в дело не шло. И повар призывал Алексея Ивановича, который проходил, как обычно, в своем рабочем наряде с кожаным передником и в этот передник и высыпал ему огромные куски вареного мяса, для детей. Дома в такой день был настоящий праздник! А зимой повар регулярно посылал из города подарки к рождеству – хороший чай и огромную голову сахара, голубоватого, завернутого в плотную синюю бумагу. Сахар тогда был очень дорогим и редким лакомством. Никто его в чай, конечно, не клал. Кололась сахарная голова на куски и кусочки, и постепенно выдавалась к чаю, и пили чай только вприкуску. Кусочек выдавался один, а чаю пей хоть весь самовар. Да и сам самовар был в те времена большой редкостью в селе. И воскресное чаепитие считалось занятием праздничным и парадным. Алексей Иванович сам чистил самовар кирпичной пылью, эту работу он не доверял никому, кипятил воду, ставил самовар на стол, и вся огромная семья садилась пить чай. Большим ножом колол сахар, всем по «грудке», то есть по весьма маленькому кусочку. А чай пей – сколько влезет.
       Ремонтировать деревенскую посуду тоже было делом Алексея Ивановича. Всевозможные кастрюли и противни, самовары и чайники, все немудреное деревенское хозяйство время от времени давало течь, и хозяйки бежали за помощью. Алексей Иванович все делал за крохи – но не задаром, тут он придерживался своего рода принципа, что за труд надо платить. И если кто-то нарушал эту заповедь, то за деньги Алексей Иванович с ним никогда не ссорился, просто в будущем для него ничего не делал. Вот типичный разговор:

       - Ляксей Иваныч, запояй мне противень, прохудИлся!
       - А нет, - ня буду! - А почяму, Ляксей Иваныч?!
       - Да плательщицы ты говённая….
Строго, но справедливо оценивал он сельских кумушек!
       Большое количество детей, наверное, несколько утомляло Алексея Ивановича, поэтому имен их он или не помнил, то ли просто не считал нужным запоминать. Все дети имели прозвища, весьма своеобразные. Старшая дочь немного шепелявила, и ее он звал «Шелепель», следующая имела квадратную несуразную фигуру, и ее он называл «Лопатка». Бабушка в детстве была маленькая и слабосильная, и ее все звали «Белоручка». Никто с детьми особенно не нянчился, Бог даст и сами выживут.

       В конце 80-х, начале 90-х годов, в период развала Советского Союза, у нас появилось много книг, в которых начала восхваляться жизнь до революции. Идеализация царского режима одно время даже стала доминирующей темой в литературе определенного сорта. Мне кажется, что рассказы старых людей, которые жили в то время, и на своей шкуре испытали все радости дореволюционного строя, именно поэтому и приобретают сегодня особую, именно историческую ценность.

       Отдавать детей в люди в многодетных семьях было в порядке вещей, причем отдавали в таком возрасте, что сегодня и подумать страшно. И Марию отдали «в люди» тоже в возрасте семи лет, к богатым в Новозыбков. Хозяйка была портниха, по национальности немка, а хозяин сапожник – поляк. Договор был таким, Мария нянчила ребенка и ее должны были начать учить швейному делу. Она еще этого ребенка и поднять-то не могла, а уже работала по-найму. Но что-то повернулось и мать забрала Марию через два года назад в село. Какое-то время она жила дома, ухаживала за маленькими детьми. После многих этапов хождения «по-людям», Мария наконец-то попала в хорошую обстановку – в кондитерскую к чешке в Киеве. Вот это время она и вспоминала, как единственно хорошее за все детские годы! В кондитерской работала вся семья чешки, делали пирожные, плюшки, пирожки с начинкой и подавалось все с кофе. «Бяло-кава», «черно-кава» и всякая выпечка подавалась в любое время дня. С ночи ставилось тесто, на рассвете делалась выпечка, и рано утром заведение открывалось на весь день. Днем закупались продукты, делалась начинка, и все повторялось день за днем. Из деревни, где и черный хлеб был с выдачи, Мария попала в сказочный кондитерский рай! Однако скоро поняла, что не без задней мысли ей с самого начала разрешалось есть все деликатесы неограниченно. Сладкое скоро приелось, и весь персонал мечтал о простом хлебе.
       Характерной особенностью была и система оплаты за детский труд. Два раза в год приезжала за деньгами мать, и самой Евдокии вручалась какая-то сумма денег. Так же было и с другими детьми. Милая семейная работорговля!

Но надо сказать, что пребывание в людях обычно не было продолжительным, ведь работники нужны были и дома. И в промежутках Марию забирали в село. Деревенская система ценностей прочно устанавливала приоритеты, и самым важным делом считалась работа в поле. Домашние дела трактовались легкими и для них как раз и подходила маленькая и несильная девочка. Утром вся способная работать в поле часть семьи уходила на весь день. Мать ставила в печь чугуны с едой для семьи и для домашней скотины, доила корову и Мария оставалась одна с маленькими детьми, недостатка в которых никогда не наблюдалось. Нужно было убрать в доме, накормить всех животных – поросят, кур, и прочих тварей, и нужно было приглядывать за детьми. Вынуть из печи чугуны с едой ей было не под силу, и она просила кого-нибудь из соседок. Кормила детей, да еще и шила им одежки из старых вещей. К вечеру возвращались с поля трудящиеся и небрежно выговаривали Марии, что, мол – ей-то хорошо, она дома прохлаждается! Но конечно они все понимали, и оставаться на «легкой» работе дома никто не хотел.
Старший сын Алексея Ивановича, Макар с раннего детства уже работал в Киеве на пожарном пароходе, было такое своеобразное плавающее транспортное средство для тушения пожаров не только на пароходах и баржах, но и на прибрежных территориях. В характере Макара было много причуд, и одна из них состояла в том, что Макар не пил чаю. Обычно он приговаривал – надо мне ту водищу хлебать, давайте мою порцию сахару мне на печку! Алексей Иванович очень возмущался такому подходу – да что этот сахар: хрум-хрум, и нет его, а так - сколько чаю можно выпить! Чуть позднее Макар устроил и Марию в Киев уборщицей - в дом к капитану этого самого пожарного парохода. Мадам-капитанша изображала из себя барыню, и претензий к Марии у неё было великое множество. От капитанши она выпросилась быть уборщицей на сам пароход. И с объемом работы на пароходе все было понятнее и родной брат рядом. Вся жизнь в людях и весь этот домострой тянулся для Марии с семи до семнадцати лет. На этом можно и закончить рассказ. А когда ей исполнилось семнадцать лет, то в стране случился 1917 год, год Великой Революции, круто изменившей жизнь и всех героев этого повествования.

Одну очень важную подробность, характеризующую Алексея Ивановича, необходимо отметить особо. Он не был пьяницей, но водочку употреблял регулярно. А после революции государственное производство этой продукции было прекращено, «монополька» закончилась, а точнее на село настоящая водка уже не поступала. Зато расплодилось самогоноварение, появились всевозможные суррогаты. И что же сделал Алексей Иванович? Ни за что не догадаетесь – он перестал пить! Раз исчезла качественная водка – то не нужна никакая, так, видно, решил он. После революции его жизнь, конечно, сильно изменилась. Да и возраст Алексея Ивановича был уже солидный. Но все сложности НЭПа и коллективизации его не задели, а богатства у него не было никогда, да и о каком богатстве могла быть речь при такой многодетной семье. Дни его закончились в тридцатые годы. А вот его жена, Евдокия пережила и оккупацию, и немцев в селе, и умерла уже в самом конце войны. У нее и вообще-то многие годы болел желудок, и лечилась она деревенскими средствами – картофельным соком и настойкой зверобоя на водке. Когда в селе появились оккупанты, ее лечил врач-немец, давал ей какую-то микстуру, она пила ее и прожила и до прихода Красной Армии, и почти до окончания войны. Всех детей у нее было десять, с детьми Алексея Ивановича и вообще тринадцать. Но надо сказать, что дети Алексея Ивановича получили образование еще до революции, окончили и гимназии, и институты, и все это с помощью князя. И во всей вышеописанной сельской «аппассионате» они никакого участия уже не принимали.

Много всего рассказывала наша бабушка. Но события после революции – это уже отдельная страница, совсем другая жизнь и совсем другие проблемы. Может быть, со временем, я и соберусь продолжить этот рассказ.

2. Дед Есип - гУкало

Дед Есип всю жизнь прожил в селе, но при этом никогда не занимался крестьянским трудом. Он был жестянщик, и эта специальность перешла к нему по наследству.

Его отец был специалистом широкого профиля и работал не только с металлом, а был и художником, и его уважали и односельчане, и барин. Он дружил и со священником и выполнял все работы для церкви – и ремонт, и покраску стен, и даже поновлял иконы, и для этого сам изготовлял краски, растирая их на олифе из неведомых никому материалов. Он делал и ремонтировал металлические изделия для всей деревни. Барин выделял его из деревенской массы, подолгу с ним беседовал, всегда помогал его многодетной семье. Барин и подарил ему для дома участок как раз в центре села, и дом глядел на площадь и церковь. Семья отца была многочисленной, десять детей. И было в порядке вещей отдавать чуть подросших детей «в люди» на заработки. Но и тут деду Есипу повезло, он попал в богатую крестьянскую бездетную семью. Муж и жена жили вдвоем, полюбили мальчика и воспитывали его как своего сына и будущего хозяина дома. Но когда Есип подрос для этой роли, то случилась коллективизация. Его благодетелей раскулачили и сослали, а Есип вынужден был вернуться в родительский дом в центре села и остаться в нем уже до конца своих дней.

Настоящее его имя было Иосиф, но об этом даже и он сам, наверное, позабыл. Священник любил давать весьма непривычные «библейские» имена, но по жизни их никто не употреблял. В деревне у всех были прозвища, и деда Есипа звали «гУкало». Это, странное на первый взгляд, название произошло от специальности деда. Он покрывал кровли железными листами и часами соединял их традиционным методом, с помощью деревянного и металлического молотка. Стучал, то есть гУкал, на деревенском языке. Все село и колхозные здания и фермы были покрыты руками деда, он их и красил и ремонтировал. Сооружал для деревенских нужд противни и другую жестяную посуду, чинил-паял ведра и корыта. Село было большое и можно сказать, что в селе дед тоже был уважаемым человеком. Работал он с раннего утра до вечера, но дома не делал ничего! Его жена, тетя Дуня, тоже работала в колхозе, и еще на ней было все домашнее хозяйство, огород и уход за скотиной. Оба они были уже на возрасте, уставали за день страшно, и сам дом, поэтому, содержался кое-как. Сил на все у нее не хватало. Встать до света в пять утра, наносить воды, протопить печь, поставить в нее всю еду на готовку, корову подоить и выгнать в стадо, кур покормить и самим поесть. А к восьми уже бежать на работу. И так годами! К этому времени они уже вырастили четверых детей, трех сыновей и дочь-красавицу.

Дед Есип ( первую буква именно «е», а не «ё» - и на нее ударение!) был невысокого роста, квадратный, отменного здоровья. У него было два вида обуви. С осени до весны – валенки, а с весны до осени он ходил босиком. Но это тоже была своеобразная обувь - растоптанные широкие подошвы ног, которые давно уже не вписывались ни в какие сапоги, и этими босыми ногами он топал и по улице и по навозу и по гвоздям и по камням. Ноги он никогда не мыл и вечером ложился на постель цвета асфальта, и укрывался одеялом, затертым до блеска. Мелкий ремонт деревенского инвентаря давал деду постоянный приработок и дед тут же пускал его на дело. К вечеру он бывал не то что бы пьян, а находился в состоянии отчужденности. Обычно он садился на лавочку у ворот дома, то есть в центре села, с видом на церковь, сидел часами неподвижно, и только голова деда в черных кудрявых волосах странно покачивалась, и завиток черных волос дрожал в такт. Дом не интересовал деда совсем! Все было грязное, закопченное, нестиранное. Было такое впечатление, что они с женой всего этого не замечают и не видят.

Леса окружали село со всех сторон. Сегодня трудно поверить, но все эти леса изначально были посажены людьми. А история у этого края необычная. Это были болотистые места на стыке России, Украины и Белоруссии, куда годами уходили староверы и селились на островках среди болот. А при Петре они оказали решающую помощь в Полтавской битве и царь «простил» им староверство и разрешил жить открыто. И жители стали осушать болота вокруг деревень и сажать тополя, которые хорошо тянут воду из земли. Но в основном сажали сосну, целые сосновые плантации. Владели этими краями люди именитые, княжеского рода, и насаждение лесов велось планомерно, часто крестьяне сажали леса в качестве барщины, и за двести пятьдесят лет край стал лесным.

Летом 1941 года немцы появились внезапно, ночным парашютным десантом. Утром они уже ходили по селу и размещались по избам на постой. Пришли и к Есипу. Немцам объяснили, что в доме тесно и на печи лежит больная бабка. Они все записали, и пришел врач, немец. Он осмотрел бабку и принес ей лекарства, которые бабка пила и прожила после этого многие годы. Сосуществование с немцами было довольно длительное и мирное. Жители села в первую же ночь отогнали скотину в лес и там животных и держали все время. Немцы в лес никогда не заходили, боялись партизан. Трагикомичность этого времени была в том, что сельские жители сами боялись партизан больше немцев! Партизаны были из местных, знали все пути-дороги и бесцеремонно отнимали у жителей продукты и резали скотину. Днем люди побаивались немцев, а по ночам испуганно ждали визитов партизан. Но все когда-то заканчивается и в один прекрасный день в село вошла Красная Армия. В селе вновь создали колхоз, а всех мужчин, невзирая на возраст и состояние здоровье, отправили на фронт в штрафбат, как очень виноватых в том, что жили под немцами. Но видно, судьба была к деду Есипу благосклонна. С войны он пришел с небольшим ранением, и зажил в родном доме по-прежнему.

Как уже упоминалось, дед Есип отличался от всех мужиков в селе тем, что из обуви признавал только валенки. Надевал валенки дед с первыми заморозками и носил до оттепелей. А с весны до поздней осени ходил босиком. Наверное, у него были для этого основания, ступни ног у деда были короткие и очень широкие, и обычная летняя обувь ему, думается, была неудобна. Конечно, сапоги у деда Есипа были и, отправляясь в город по своим делам, он их брал с собой и нес на плече. На подходе к городу дед мыл ноги в ручейке, и обувался. А на обратном пути снимал сапоги и прекрасно шагал до деревни двадцать километров босиком!

Самогон в селе гнали почти все жители. Но и в этом деле дед Есип отличался придирчивостью и вниманием к качеству продукции. Проверялось качество не на вкус или запах, а по содержанию спирта. Делал это дед Есип просто – наливал из бутыли в столовую ложку самогон и поджигал спичкой. Если горело, Есип затыкал бутылку огрызком кукурузного початка и ставил под кровать. Если не горело – дед отставлял бутыль в сторону и приказывал тете Дуне «вылей!». На что хозяйственная и рационально мыслящая супруга отвечала отказом, мол - и эта бутыль пригодится в качестве местной валюты. Надо признаться, что ее мышление было абсолютно верным, так как денег у сельчан и вообще-то было мало в послевоенные пятидесятые годы, так что большинство товарообмена совершалось или натуральными продуктами, или, чаще всего, с помощью бутылки самогона. У нее, этой самой бутылки, был свой «курс», к которому конвертировался весь сельский повседневный товарооборот. Приехав в деревню с бабушкой на летний отдых (ребенка надо обязательно вывести на лето! в деревню! на свежий воздух! и т.д.), меня вскоре посадили в огороде около бани, следить за процессом самогоноварения и заменять наполнявшуюся бутыль новой. Мне было лет десять. Тоненькая, худенькая московская девочка. Было жарко, я сидела в тени вишни, читала книжку и изредка поглядывала на медленно падающие в бутылку тяжелые капли. Вот в такой обстановке и состоялось знакомство с местным милиционером. Мужичок в штанах из «патриотика» и майке, но с милицейской фуражкой на голове, пришел в огород, оглядел процесс производства и сказал, что заберет меня в тюрьму за самогоноварение. Почему-то я совсем не испугалась, и мужичок постоял, помялся, и спросил – хороший ли получается напиток? Я подала ему стакан, он немного налил в него, выпил, и сказал, что хороший.

- А ты чья?

- Приехала с бабушкой из Москвы.

- А кто твоя бабушка?.... А, знаю - сестра Есипа. А где тетя Дуня?

- В колхоз пошла.

- А, ну и я пойду!

На этом знакомство и закончилось. Потом выяснилось, милиционер по дымку высчитывал злачное место, и совершал проверочный обход. Конечно, с проверкой качества продукта.

Взаимоотношение деда Есипа с тетей Дуней были очень колоритные. Жена ни в чем ему не перечила, всегда говорила «да, Есипочка», но делала все, как считала нужным. Больше всего запомнились дедовы танцы. Иногда, после удачного трудового дня и в хорошем настроении и подпитии, происходил такой диалог:

- Дуня, игрАй – скакАть хОчу!

- А щас, Есипочка!

Далее было следующее - тетя Дуня брала заслонку от печи и била по ней рукой, как по барабану, а дед Есип плясал – скакал, неуклюже прыгая по избе. Натанцевавшись, он валился на кровать и засыпал, а тетя Дуня продолжала заниматься по хозяйству.

Были ли они счастливы? Да, конечно, были! Ведь они прожили такую долгую и сложную, и, одновременно, такую простую жизнь. И я кланяюсь памяти деда Есипа и тети Дуни, переживших и революцию, и коллективизацию, и войны, и разруху и все на свете…

Москва. 1956 - 09 октября 2012 г.